Армен Джигарханян

Постижение с продолжением

В этом году один из любимейших многими поколениями российских актеров Армен Борисович Джагарханян отметит 80‑летний юбилей. В эту дату сложно поверить. Джигарханян в отличной форме, руководит собственным театром, играет на сцене, а недавно снялся в одной из главных ролей в телевизионном сериале «Последний Янычар»


Интервью Александр Братерский

О том, почему он считает Россию «крепостной страной», о любви к Чехову и о том, что такое сыграть «человека, написавшего Тартюфа», Армен Джигарханян рассказал в беседе с нашим специальным корреспондентом.

Армен Борисович, вы часто говорили, что Россия – это «крепостная страна», но как тогда уживаются актерская свобода и крепостничество?

Это не проблема свободы в целом, а проблема в том, какую меру ответственности я беру на себя как актер. Из этого не надо делать трагедии. Я 60 лет в театре и очень люблю то, чем занимаюсь. Я думаю, что русский театр изначально «крепостной», хотя есть в нем и прекрасные актеры, и режиссеры. Просто по сути своей, мы – крепостные.

Я много лет играл в пьесе Теннеси Уильямса «Кошка на раскаленной крыше». Моим героем был отец, миллионер «Большой Па». У меня был текст, где говорилось, что «у меня столько‑то миллионов», и сегодня мне не стыдно вам признаться, что очень долго в течение репетиционного периода, я лично не различал «миллионов» или «тысяч»!

Я говорю абсолютно честно. Да, потом я сверялся с текстом, но дело в том, что это означало, что у меня не было сюжета, внутреннего ощущения этого «миллиона». Вы мне возразите, что за глупость! Повторите три раза текст и скажите «миллион». Но у меня есть ощущение личной свободы, и отсюда ощущение, что вот это – мое, а это – не мое.

Я знал одного человека, немного пижонистого, который как‑то сказал, что у него забрали 60 миллионов долларов. И я до сих пор не могу понять, что это такое «60 миллионов долларов», что я могу на это купить?

Вот я сейчас репетирую пьесу «Жизнь господина де Мольера». Я её играл лет пятьдесят тому назад, в «Ленкоме», у режиссера Эфроса. И когда мы репетировали, всё было хорошо, он меня хвалил.

Но один раз, уже перед премьерой, Эфрос сказал мне страшную фразу: «Ты учти, когда ты выйдешь на сцену в роли Мольера, я должен увидеть, что этот человек написал Тартюфа».

И я как наглый мальчишка спросил: «Анатолий Васильевич, а как это сделать?» На что он мне ответил: «Вот этого, я не знаю». Это ощущение, это пауза. Поэтому здесь моя пауза на один микрон меньше, а у него – на микрон больше. Поэтому есть один режиссер и другой режиссер.

Армен Джигарханян

Как вы передаете эти ощущения своим актерам?

Когда мы репетируем Тартюфа, и я им говорю то же самое, что мне когда‑то говорил Эфрос. Но точно так же я не убежден, что это дойдет до них… Я, например, стараюсь им внушить, что, может быть, нужно чуть дольше смотреть на этого персонажа.

И, может, один актер дольше смотрит, и получется плохо, а другой смотрит – и выходит хорошо. Вот, Роберт Де Ниро – великий актер. Я очень люблю этого актера и много за ним наблюдаю. И я вижу, как глаза у него становятся другого цвета, как он иначе смотрит, когда ведет серьезный разговор с партнерами и со зрителями.

Но, в конце концов, хороший спектакль – это половой акт, и, право, речь вовсе не о постельных делах, а о том, что я должен возбудиться, влюбиться в свою партнершу.
Я несколько лет играл с Инной Чуриковой и долго привыкал к ней как к партнеру по сцене. В пьесе был текст: «Какая ты красивая».

Это говорил я, и она мне отвечала: «А ты, еще лучше», но это надо было понять, постичь…. Вот почему я должен выдать зрителю, что это – мой сын, а это – моя жена, точно так же, как я должен выдумать свой внутренний «миллион» в пьесе Теннеси Уильямса.

Когда я выхожу играть в спектакле Радзинского «Театр времен Нерона и Сенеки», все знают, что это не Сенека, а актер Джигарханян. Я выхожу на сцену с внутренним ощущением процесса, который является загадкой, тайной. Но я каждый раз делаю это по‑новому, помня, что Анатолий Васильевич сказал о Мольере: «Этот человек написал Тартюфа».

Так вы нашли для себя ответ на этот вопрос?

Как это сделать? Больше книг читай, меньше ешь? Уж этого никто не знает. Это абсолютная загадка, и как только мы найдем точный рецепт, мы выйдем из игры. У меня были гениальные партнеры, и я вам не скажу до конца: это я любил или это был интересный автор, или комната, в которой всё вдохновляло на игру.

Потому что я думаю, если быть честными, актерская игра – это процесс отталкивания от себя каких‑то проблем: я боюсь, я люблю, я плачу, я смеюсь, всё равно.

У меня дочка погибла, и что бы я ни играл – Красную Шапочку или Деда Мороза – моя дочь незримо там присутствует (дочь актера Елена погибла в результате несчастного случая в 1987 году – прим. автора).

Но, глядя на мою игру, нельзя сказать: «Cейчас он подумал про свою дочь». Нет. Это что‑то связанное с моим организмом, с моими рукам и ушами, и пробраться туда нельзя. Это загадка, но вдруг мы почувствали, что вроде чем‑то хорошим повеяло….

Приведу еще пример: я очень любил свою маму, и она была для меня великим человеком. И каждый раз, когда я слушаю Моцарта, мне кажется, что это про неё, про мою маму…

Я понимаю, что музыка эта в Зальцбурге была написана, но есть ощущение… Поэтому, если мы поймем этот фокус, можно вставать и идти домой.

Вы много говорите о Чехове и его героях. Что для вас значит Чехов, и почему его так любят на Западе?

Я думаю, что если есть драматургия в мире, то это Шекспир и Чехов. По проникновению в характеры, по движениям – почему человек говорит, почему он плачет, почему здесь он закрывает лицо. Мне кажется, что большой разницы между пониманием Чехова у американцев и русских нет.

Большие и сильные американцы могут понять эти чувства. Я видел это и даже нагло спрашивал: «Вас задевает?», и американец мне говорил: «А как же! Это про меня!». Вот Островский – гениальный автор, но другой, потому что играя в пьесе Островского, я должен проникнуться русским характером, русским запахом, едой.

И только тогда я проникну чуть‑чуть и это, при том, что я армянин. Но у меня нет такой проблемы с Чеховым, и даже не знаю почему. Вот Теннеси Уильямс, да, там проблема – 10 миллионов или 100 миллионов.

Armen Dzhigarkhanyan 80-let

Почему вы так любите Нью-Йорк? Чем этот город и страна в целом вас так вдохновляют?

Там нет наций, нет русских, евреев или армян. Там есть граждане. Я обожаю Нью-Йорк – народу много, но никто не толкается, и все говорят «пардон», если вдруг тебя заденут.

Помню еще, как‑то приехали в Бостон и там мне показали болото и сказали, что его охраняет государство, потому что кто‑то заметил, что весной и осенью здесь отдыхают птицы и решили сделать заповедник. Потом как‑то увидел у магазина в одном из городов аттракционы, надо заплатить 25 центов и можно кататься на лошадке.

И вот подошла женщина с мальчиком, и он стал кататься, а рядом – другая женщина, тоже с мальчиком, ждут своей очереди. Когда музыка закончилась, первый ребенок продолжает сидеть на месте, и никто его оттуда не выгоняет, а обе мамы улыбаются другу. Я подумал, что у нас в подобной ситуации уже давно сказали бы: «Женщина, ну освободите уже лошадку!».

Хочется вас спросить, что вы думаете о событиях на Украине? Произошел большой раскол между людьми, семьями, народами…

Могу сказать, что моя голова не понимает, отчего это всё? Самое простое, конечно, сказать, что виноваты «американские негодяи», но так говорить стыдно. Я много снимался на киностудии имени Довженко, там у меня друзья, многие выдающиеся люди.

У меня лично ничего не изменилось, и я всегда думаю о том, что нужно подождать. Я вам приведу пример: армяне и азербайджанцы живут по соседству.

Одна нация – преимущественно мусульмане, другая – христиане, но если это думающие про жизнь люди, они пытаются прийти к хорошему результату. У азербайджанцев есть Магомет, у армян Иисус, но мы хотим быть друг с другом, а не убивать друг друга.

Был такой великий армянский поэт Ованес Туманян, его называли «армянский Пушкин», и у него есть сказка про каплю меда. Там идет речь об охотнике, который возвращается с охоты с собакой и видит у дороги лавку, где продают мед. Он просит продавца налить в мед в банку, капля меда падает на пол, и её слизывает кошка хозяина.

Увидев кошку, на нее бросается собака и душит её… А хозяин кошки убивает собаку. А хозяин собаки стреляет в хозяина кошки, и начинается война. Поэтому мы хотим одного: чтобы и хозяин кошки, и хозяин собаки были людьми.

Фотограф Генадий Калашник

Фотограф Генадий Калашник

Актеры, даже такие, как вы, часто становятся мишенью для «желтых» газет и всякого рода сплетен. Как защититься от этого?

Если меня спрашиваете, никак. Даже не подходить близко! Недавно я вышел из театра, пошел проверить, всё ли в порядке с машиной, и уже возвращался обратно, как вдруг ко мне подходит человек и говорит: «Вы Джигарханян?».

Когда я ответил, он говорит: «А я думал, что вы уже умерли давно!» И что я должен был на это ответить: «Как вам не стыдно?» Смешно просто. Подобное в нашей жизни неоднократно происходит, и тогда возникает ощущение: «Чем‑то пахнет, а чем, не могу понять».

Вы отбрасывали от себя ностальгию, говорили, что не надо думать о прошлом, но вам не кажется, что сейчас жизнь настолько убыстрилась, что нет возможности остановиться?

Для меня это большая проблема: человечество идет к упрощению отношений. И хотя у меня нет никакой «аллергии» по отношению к КВНам или Комеди-клабам, и там есть хорошие и добрые люди, которые хотят чего‑то, но у меня в жизни был великий человек, который говорил: «Не спеши». Мама говорила мне: «Минуты две подумай и тогда принимай решение».

Армен Борисович, вы счастливый человек?

Я – счастливый человек. И жизнь – это самое счастливое, что я имею. У меня в жизни всё хорошо. У меня много братьев, друзей, соседей и любимых. И когда выходишь на сцену, можно сесть так или эдак, поправить парик… Но самое главное, чтобы я от всего этого получал удовольствие и был как «последний янычар».

I agree to have my personal information transfered to AWeber ( more information )
Tags:
0 shares
Previous Post

Пять вечеров

Next Post

Тонкая струна