Любовь и музыка
Мировая оперная звезда Любовь Казарновская называет себя «поющей актрисой», шутит, вспоминая надоедливых поклонников и жалуется на проблемы с шумными соседями по дому.
Интервью Александр Братерский
Блиставшая в лучших театрах страны – в Мариинском театре и театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, в 1989 году начала головокружительную карьеру, которая в дальнейшем привела ее на ведущие оперные сцены мира, такие как Зальцбургская опера, Ковент-Гарден, Метрополитен-опера, Ла Скала и другие.
Во время интервью нашему журналу, сидя в своем любимом столичном кафе в компании супруга Роберта Росцика, Любовь Юрьевна рассказала о том, как полюбила немецкий язык, кто оказал на неё влияние в музыке, что думают домохозяйки об опере «Тангейзер» и что значит для неё любить Россию. Осенью Казарновскую ждут на гастролях в Дубае.
Любовь Юрьевна, ваша мама была педагогом-филологом. Помогало ли вам это в моменты разучивания оперных партий на разных языках?
Мамин опыт привил мне чувство любви к русскому языку и русской литературе. Она очень красиво тембрально говорила, и я хорошо помню её фразу: «Небрежная речь говорит об интеллекте человека».
Моя мама и мой педагог, великая Надежда Малышева-Виноградова, которая аккомпанировала самому Шаляпину, сидела ассистенткой в классе профессора Московской консерватории Умберто Мазетти, учившего таких певиц, как Нежданова и Обухова, всегда обращали внимание на артикулляционно-филогическую подачу текста.
Супруг Надежды Матвеевны был выдающийся филолог, профессор Виктор Виноградов, именем которого был назван Институт русского языка.
Кроме этого, у меня еще и очень чувствительное ухо к восприятию стиля, гласных, языка. Если я несколько раз послушаю, как люди говорят, то сразу пойму, как именно они это делают и уловлю особенности произношения.
Я очень быстро учу иностранные языки, и стоит мне оказаться в среде, начать смотреть телевизор, читать книги и газеты, я начинаю очень быстро адаптироваться к новому языку.
Когда я приезжаю в Италию, меня спрашивают, например, откуда у меня болонский акцент. Я не знаю, что на это ответить. Я просто очень быстро ловлю язык, его оттенки.
Вот например, существует венский диалект, на котором разговаривают венцы и частично выходцы из Южной Баварии. Так говорят в Гармише, возле Мюнхена, где мы тоже живем. У местных жителей специфический певучий выговор, который ближе к итальянскому.
Когда мы с Робертом приехали в Вену, я мгновенно это уловила. Но когда венцы начинали говорить на этом диалекте, я поначалу, конечно, терялась, ведь знала лишь набор бытовых фраз.
Когда мне Вальтер Тауссик, педагог-концертмейстер Метрополитен-опера, который работал с Вальтером Штраусом предложили петь Саломею Рихарда Штрауса, я очень боялась немецкого языка, на что педагог мне сказал: «Вы собираетесь Соломею орать и гавкать или все‑таки пропевать, как того требовал великий Штраус?»
И когда он начал со мной работать, я поняла, насколько у нас ошибочное представление об артикуляции немецкого языка – мы считаем, что он звучит так (изображает типичное немецкое пение), но на самом деле там всё поется!
И я теперь хорошо понимаю таких знамеитных теноров, как Пласидо Доминго, Альфредо Краус, которые, будучи певцами итальянской школы, не боялись немецкого репертуара. Они пели в стиле «итальянита», при этом не нарушалась структура немецкого языка, и это были элегантные красивые фразы, спетые на очень высокой красивой позиции.
Вы когда‑то сказали, что не хотите быть «тринадцатой Каллас». Но кто из музыкальных учителей оказал на вас наибольшее влияние как на певицу?
Прежде всего Шаляпин. Надежда Матвеевна Малышева-Виноградова начинала наш урок с того, что ставила на стол патефон c пластинкой Фёдора Ивановича и говорила мне: «Посмотри, он красит гласные, как ему надо. И с точки зрения исполнительской, и с точки зрения подачи образа».
Она говорила, что у него, как минимум, три градации гласных «а» и «и», и он пользуется этими средствами как художник-импрессионист, накладывая краску на холст. А что такое холст? Наш голос.
Что такое успех настоящего большого исполнителя? Это умение красить полотно. В одном романсе он создает три образа с совершенно разной тембральной краской! Ни это ли чудо исполнительства?!
Второй гений 20‑го столетия – это Мария Каллас. Может быть, она не была так представлена на концертной сцене, как Шаляпин, но на оперной она совершила переворот. Она драматически проживала каждую роль.
В великом фильме Пазоллини «Медея» она не произносит ни одного звука, но это так сыграно, как будто пропущено через собственное нутро.
Такие режиссеры, как Франко Дзеффирелли или Лукино Висконти, вспоминают, как она мучала своих партнеров, к которым относилась с большой требовательностью, добиваясь от них этой драматургической правды. Она говорила: «Ноту могут простить, а пустоту никогда».
Можно ли говорить, что Шаляпин повлиял на вас таким образом, что вы, выступая по всему миру, сохранили в себе этот образ русской певицы?
Вы правы – я выкормыш этой культуры, выпускница Московской Государственной консерватории имени Чайковского, Российской Академии музыки имени Гнесиных. И я благодарна тому, что у меня был такой педагог и такие родители, которые всегда обращали внимание на истоки. Когда я пришла в дом к Надежде Матвеевне, мне было 17 лет, а ей 80.
Я многого не понимала, но она мне начинала просто раскладывать текст и показывала, что подчас музыка и текст вступают в противоречия, поэтому нельзя лишь иллюстрировать слова. «Надо петь музыкальную драматургию», – говорила мне она, и приводила в пример стихотворение Пушкина «Редеет облаков летучая гряда».
Представьте себе, Пушкин в Грузии в ссылке и смотрит на звезду, которую Мария Раевская называла «Марией» (планета Венера – прим. ред.), рисуя картину романа их любви. Если нет этой сквозной линии, то и романса не получится. В Советском Союзе мы все до 1989 года пели по‑русски, и поэтому шли к музыке через свой родной язык.
И здесь в Москве, и в Мариинском театре я пела и «Трубадура», и «Силу Судьбы» по‑русски, не говоря уже о русском репертуаре. Поэтому через русскую культуру докапывалась, что такое драматургия и музыкальное исполнение. Я – дерево, глубоко вросшее в почву русской культуры.
А что такое холст? Наш голос. Что такое успех настоящего большого исполнителя? Это умение окрасить полотно в нужные оттенки
Как на вас повлияла работа за границей? Как она вас изменила и в жизни, и в творчестве?
Работа за границей меня очень изменила, с нами ведь здесь, в СССР, а потом в России в каком‑то смысле нянчились, потому что постановочный период до выпуска спектакля шел два три месяца, а там он две недели, от силы три, если большой спектакль.
Требования повышенные – артист должен приехать на репетицию полностью готовый, ни на секунду опаздать. У меня был печальный опыт, когда в Германии, я пришла на репетицию ровно в 10 утра, и на меня все с удивлением смотрели, а помощник режиссёра сказал: «Вы должны без пяти десять уже стоять на сцене. У нас каждая минута оркестра стоит огромных денег». Меня это как громом поразило! Вообще там всё жестче.
Там я научилась самодисциплине – ты должна готовиться сама, либо платить концертмейстеру немалые деньги, чтобы тебя тренировали. Ты должна быть абсолютно точна. Конечно, в языке, в стиле, в звуковедении тебе могут что‑то поправить, но если ты не «комильфо», то за спиной уже стоят еще трое, один из которых обязательно займет твое место.
Там контракт идет за контрактом, график очень жесткий: с 10 утра до 2‑х часов дня репетиция, с 2‑х до 3‑х перерыв на обед, с 3‑х до 8‑ми вечера – репетиция с дирижёром и режиссером. И к этому времени ты уже, как выжатый лимон. У нас это не так: «Cпевочка с 11‑ти до 2‑х и можешь быть свободной».
Я была примой и в Мариинском театре, и в театре имени Станиславского и Немировича-Данченко. Серьезной, состоявшейся артисткой. У меня был большой опыт выступлений на оперных и концертных сценах и определённый стиль работы, а тут рыночные отношения.
И я поняла, что должна быть не только не хуже, но и на гораздо большей высоте. Чтобы обо мне говорили, что я достойна выступать вместе с Лучано Паваротти, Пьеро Капучилли или Николаем Гяуровым.
Западный образ жизни, к тому же, не предполагает того, к чему мы привыкли в России. У меня в Союзе было много друзей, но здесь дружат по принципу: «Давай сходим на бизнес-ланч и поговорим, как ты, как я». Эта жесткость, прагматичность в людях меня очень коробит, однако, мне пришлось к этому адаптироваться.
И если бы не Роберт, мне было бы очень сложно. Я знаю много интернациональных семей моих коллег, которые просто распались, так как супруги не находили общего языка. А Роберт, как сказала моя мама, которой он прочитал Евгения Онегина, он же «абсолютно наш».
У него папа хорват, он окончил славянское отделение и стажировался у нас в МГУ, поэтому ему русский язык и русская культура близки. Плюс, ему помогает знание всех этих наших «прибамбасов». Поэтому он для меня, в какой‑то степени, утешитель и верный друг.
Как сегодня идут дела вашего Фонда в поддержку русской культуры?
У меня есть международная музыкальная академия «Голос и скрипка». Она оказывает помощь молодым исполнителям, скрипичам и вокалистам.
Голос и скрипка – два божественных инструмента: скрипка создана по образу и подобию женского тела, а голос – это наш Страдивари, который мы носим в себе.
Мы с профессором Аллой Викторовной Вандышевой пришли к выводу, что певцы и скрипачи учатся друг у друга. Певцы приходят к скрипачам и просят: «Поиграй, чтобы я интонацию почистил», и выверяют таким образом, как чисто петь и красиво фразировать.
Скрипач учится, как «петь на скрипке».Таким образом, они приносят друг другу пользу. И мой фонд, и моя академия выводят молодых ребят на международную арену. Мы даем им возможность сделать первые шаги на профессиональной сцене.
Недавний скандал с постановкой оперы «Тангейзер» в Новосибирске заставил всех начать обсуждать оперу, и главное в этой дискуссии сводилось к тому, можно ли осовременивать этот жанр. Как вы к этому относитесь?
Можно, но это надо делать с большим вкусом. Я сама была участницей очень современных постановок, но там режиссеры шли от музыкальной мелодрамы, и от композитора, и от того, как развивается действие.
Что касается «Тангейзера», то тут столкнулись два радикальных взгляда – это неприятие нашими церковными отцами любого упоминания образа Христа и желание современных радикальных режиссеров устроить скандал любым путем. Эти два взгляда, как две ракеты, столкнувшись, потерпели крушение. Я против радикализма вообще.
В опере «Тангейзер» у Вагнера сам герой, рыцарь Тангейзер, – это человек,, которому ниспослан божественный дар. Как любой человек, он проходит и через земное, и через возвышенное.
И в гроте Венеры, где он познает земное, он понимает, что его удел – это возвышенное, это целование его Богом. Бог дал ему такой голос! И он у Вагнера выбирает жизнь певца, воспевающего Бога. И когда главный герой выбирает этот путь, его посох начинает цвести.
Что же сделал режиссёр? Он всю эту божественность опустил до уровня утилитарного, сделав рыцаря жертвой сексуальной энергии Венеры. Правда, при чем здесь дирижер театра Мездрич, которого надо было выгонять?
Можно было поменять эту сцену, сделать её более приемлемой. Но самое страшное, что критика восприняла «Тангейзер» просто на ура и написала, что родился гений оперной сцены Тимофей Кулябин!
К слову, есть во всём этом и плюс – домохозяйки России узнали, что есть такой композитор Вагнер и его опера «Тангейзер» (смеется). У меня соседка сказала даже, что это что‑то, связанное с «танками»… «Танк-гейзер». Я ей ответила, что танков там нет.
Вы – член жюри телевизионного шоу «Точь-в‑точь» на Первом канале, которое основано на имитации манеры исполнения знаменитых музыкантов и певцов. Как вы относитесь к тому, что имитируют и пародируют вас?
Если подхвачены какие‑то моменты, которые я действительно за собой знаю, как положительные, так и не очень, мне это нравится. Я помню, в первом сезоне, когда шоу еще называлось «Один в один», Анита Цой изображала меня и пела «Хабанеру» Кармен. Это было очень симпатично!
Я люблю профессионализм и вижу, как наши участники в проекте растут, подмечая какие‑то вещи у других и вдруг начиная по‑другому петь. Появляются какие‑то явно актерские и вокальные вещи, которые в них спали. В общем, многие, да что там, почти все наши участники впоследствии начинают интересную музыкальную карьеру.
Вам трудно ставить отрицательные оценки и говорить нелицеприятные вещи участникам проекта?
Конечно, сложно. И это надо делать максимально деликатно, здесь стоит вести себя как хороший врач: главное – не навредить! Можно даже про самое страшное или нехорошее сказать так, что человек выхватит для себя из этого комментария здравое зерно.
Можно сказать, что вы строгий педагог?
Я к себе подхожу очень строго, поэтому так же строга и к молодым людям. Я хорошо понимаю, что им надо выходить один на один с публикой, и это их лицо. Поэтому если я им не дам этого ощущения серьезности происходящего, правильного отношения к музыке, к любой детали своей профессии, ничего не будет.
Как вам удается объединять свою доброжелательность со строгостью?
Кнут и пряник. Я так и своего сына воспитываю. Где‑то надо похвалить, если достоин, а где‑то сказать: «Что ты творишь? Ты в профессию идешь, недоработки тебе не простят. Чаще всего это работает.
Чего вы ожидаете от своей первой поездки в Дубай?
Судя по гастролям, которые там проводят классические музыканты, они вызывают большой интерес у публики. Мне очень интересно побывать в Объединенных Арабских Эмиратах, потому что классической музыки там раньше не было вообще, и сегодня восприятие классики у многих арабов такое же, каким оно было у китайцев – они воспринимают её как дети.
Cейчас Китай стал очень музыкально образованной страной, и есть даже в провинции места, где люди хотят слушать только классику и в своих семьях растят классических музыкантов, которые встают вровень с мировыми звездами. Мне очень любопытно посмотреть на стремительно ставший популярным и модным Дубай.
Вам как российской певице стало сложнее выступать за рубежом сейчас, когда отношения с Западом довольно наряженные?
Недавно в Италии должен быть проходить серьезный международный конкурс, где меня хотели сделать председателем жюри и одновременно планировался мой сольный концерт.
И вот организаторы мне пишут, что из‑за сегодняшнего отношения к России, наши спонсоры очень негативно относятся к тому, что глава жюри будет кто-то из россиян. С одной стороны, было неприятно, но с другой…
Иногда публика может быть вначале настороженно настроена, и статьи в газетах говорят о том, что надо сокращать количество русских музыкантов. А после концертов происходит всё наоборот: «Какое счастье, что мы не отказались от выступления и получили эту артистку!» Это дорогого стоит!
Для большинства русских людей, живущих за границей, русская культура очень много значит. Как вы смотрите на свою публику, живущую за рубежом – в США, Германии, в Дубае?
Я очень хорошо это чувствую и думаю, что многие лукавят, когда говорят, что у них нет ностальгии по Родине, что они не смотрят русское телевидение, не читают новостей про Россию, а иногда и поливают её откровенной грязью, говоря мне: «Что ты сидишь в этом г…, у тебя такие возможности, ты везде можешь жить!»
Они обманывают сами себя. Когда я с ними встречаюсь, вижу в их глазах такую тоску: «Ну, расскажи, что там? А как это, как то? Что нового в театрах?»
Я вижу недостатки своей страны, и про себя скажу, что я не «квасная патриотка» и всё понимаю, но если вы действительно чувствуете и знаете «про что Россия», какие у неё корни, истоки, вы не можете её не любить, не можете не быть преданы этой стране.
Как говорил великий Николай Рерих: «Культура – это ДНК человека». И во мне живут эти корни, поэтому мне не надо доказывать, что «я за Родину пойду на танки».
Я может и не пойду на танки в буквальном смысле слова, но без этой страны я не могу жить. Она для меня – такая любимая гавань, куда я всегда возвращаюсь.
