Поэма без героини
В России нынешней весной вспоминали Анну Ахматову. Бурный XX век богат именами выдающихся поэтов, однако голос этой поэтессы, связанный в нашем представлении с тончайшей лирикой, гибкой силой русского языка и любовью к родной земле, невозможно спутать. 5 марта 2016 года исполнилось 50 лет со дня смерти Анны Андреевны. О детстве, поэзии и современниках – в цитатах самой Ахматовой из её автобиографической прозы
О себе и детстве
Я родилась в один год с Чарли Чаплиным и «Крейцеровой сонатой» Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, Элиотом. В это лето Париж праздновал столетие падения Бастилии – 1889 год.
Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север – в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет.
Мои первые воспоминания – царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в «Царскосельскую оду».
Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет – древний Херсонес, около которого мы жили. Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже научилась говорить по‑французски.
Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Её мать была чингизидкой, татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем.
Первое стихотворение я написала, когда мне было 11 лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец называл меня почему‑то «декадентской поэтессой».
Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина и Некрасова. Эти вещи знала наизусть моя мама.
Языческое детство. Я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы, бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень.
Мое детство так же уникально и великолепно, как детство всех детей в мире… Говорить о детстве и легко, и трудно. Благодаря его статичности его легко описывать, но в это описание слишком часто проникает слащавость, которая совершенно чужда такому важному и глубокому периоду жизни, как детство.
Кроме того, одним хочется казаться слишком несчастными в детстве, другим – слишком счастливыми. И то, и другое обычно вздор. Детям не с чем сравнивать, и они просто не знают, счастливы они или несчастны.
В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов.
Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории. Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году. Я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве.
В 1910 (25 апреля ст. ст.) я вышла замуж за Н. С.Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж. В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция).
Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь. В 1912 году вышел мой первый сборник стихов «Вечер». Напечатано было всего триста экземпляров. 1 октября 1912 года родился мой единственный сын Лев.
Эти бедные стихи пустейшей девочки почему‑то перепечатываются тринадцатый раз. Появились они и на некоторых иностранных языках. Сама девочка не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны, «чтобы не расстраиваться». От огорчения, что «Вечер» появился, она даже снова уехала в Италию, а сидя в трамвае, думала, глядя на соседей: «Какие они счастливые – у них не выходит книжка».
Вскоре после Октябрьской революции очень многие мои современники, как известно, покинули Родину. Для меня этот вопрос никогда не вставал.
Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву. До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам.
В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.
В Ташкенте от «эвакуационной тоски» написала «Дому было сто лет», там же в тифозном бреду все время слушала, как стучат мои каблуки по царкосельскому Гостиному двору – это я иду в гимназию.
В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.
О теме поэта и поэзии
Я с самого начала всё знала про стихи – я никогда ничего не знала о прозе. Мы, поэты – люди голые, у нас все видно, поэтому нам надо позаботиться о том, чтобы мы выглядели пристойно.
Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных. Можно быть замечательным поэтом, но писать плохие стихи.
Х. спросил меня, трудно или легко писать стихи. Я ответила: их или кто‑то диктует, и тогда совсем легко, а когда не диктует – просто невозможно.
Я лирический поэт, я могу валяться в канаве.
И только сегодня мне удалось окончательно сформулировать особенность моего метода. Ничто не сказано в лоб. Сложнейшие и глубочайшие вещи изложены не на десятках страниц, как они привыкли, а в двух строчках, но для всех понятных. Успеть записать одну сотую того, что думается, было бы счастьем.
О любимых писателях и современниках
Некрасов был первый поэт, которого я прочла и полюбила. Он несомненно обладал искусством писать стихи, что доказывают особенно ярко его слабые вещи, которые все же никогда не бывают ни вялыми, ни бесцветными.
Мы еще в одном очень виноваты перед Пушкиным. Мы почти перестали слышать его человеческий голос в его божественных стихах.
Мой интерес к Лермонтову граничит с наваждением. Слова, сказанные им о влюбленности, не имеют себе равных ни в какой из поэзий мира. Я уже не говорю о его прозе. Здесь он обогнал самого себя на сто лет и в каждой вещи разрешает миф о том, что проза – достояние лишь зрелого возраста.
Природа всю жизнь была единственной полноправной Музой Пастернака, его тайной собеседницей, его Невестой и Возлюбленной, его Женой и Вдовой – она была ему тем же, чем была Россия Блоку. Он остался ей верен до конца, и она по‑царски награждала его.
Когда в июне 1941 года я прочла Марине Цветаевой кусок поэмы (речь идет о «Поэме без героя»), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро» – очевидно полагая, что поэма – мирискусническая стилизация в духе Бенуа и Сомова, то есть то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.
Если Поэзии суждено цвести в XX веке именно на моей Родине, я, смею сказать, всегда была радостной и достоверной свидетельницей.
У Мандельштама нет учителя. Вот о чем стоило бы подумать. Я не знаю в мировой поэзии подобного факта.
Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама?
Меня поразило, как Модильяни нашел красивым одного заведомо некрасивого человека и очень настаивал на этом. Я уже тогда подумала: он, наверно, видит все не так, как мы.
Поэты Анна Ахматова и Борис Пастернак
Гумилев, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк, и я упомянула имя Модильяни, назвал его «пьяным чудовищем» или чем‑то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из‑за того, что Гумилев в какой‑то компании говорил по‑русски, а Модильяни протестовал. А жить им обоим оставалось примерно по три года, и обоих ждала громкая посмертная слава.
Кто‑то недавно сказал мне: «10‑е годы – самое бесцветное время». Так, вероятно, надо теперь говорить, но я все же ответила: «Кроме всего прочего, это время Стравинского и Блока, Анны Павловой и Скрябина, Ростовцева и Шаляпина, Мейерхольда и Дягилева». Судьба остригла вторую половину и выпустила при этом много крови.
Наш бунт против символизма совершенно правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми XX века и не хотели оставаться в предыдущем.
Достоевский не знал всей правды о зле. Он считал, что если ты зарубил старуху-ростовщицу, то потом до конца жизни тебя будут грызть муки совести и, в конце концов, ты признаешься, и тебя отправят в Сибирь. А мы знаем, что можно утром расстрелять десять-пятнадцать человек, а вечером, вернувшись домой, намылить жене голову за то, что у нее скверная прическа.
Я уверена, что еще и сейчас мы не до конца знаем, каким волшебным хором поэтов мы обладаем, что русский язык молод и гибок, что мы еще совсем недавно пишем стихи, что мы их любим и верим им.
В послевоенные годы я много переводила. В 1962 году я закончила «Поэму без героя», которую писала двадцать два года. Накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи – побывала в Риме и на Сицилии.
В 1910 (25 апреля ст. ст.) я вышла замуж за Н.С.Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж. 1 октября 1912 года родился мой единственный сын Лев.
Поэты Николай Степанович Гумилев (слева), Анна Андреевна Ахматова (справа) и их сын Лев
Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж. Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.
P.S. Анна Ахматова передала потомкам свой век в своеобразной манере. Сейчас это понять сложнее, но современники поэтессы восхищались тем, какое впечатление производят её стихотворения: не объясняют – показывают, не песни – беседы, интимный разговор.
«Здесь когда‑нибудь будет мемориальная доска», – предрекла свою значимость 15‑летняя девочка, стоявшая у истоков «женской» поэзии в русской литературе, образы любви которой в будущем будут бесконечно подвергать анализу. Любовь к Родине, к России, особенно в тяжелую для страны минуту, во время войны – самый всеобъемлющий и глобальный среди них.
Несмотря на свою выразительность и даже простоту, содержание стихотворений поэтессы глубже и шире слов, в которые они замкнуты. Лирика Ахматовой индивидуальна, поэтому спустя 50 лет со дня смерти автора до сих пор хранит в себе много тайн. Как писала она сама: «У поэта существуют тайные отношения со всем, что он когда‑то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель».
Поэтесса Анна Андреевна Ахматова (1889-1966). Репродукция фотографии из книги «Узнают голос мой…»
