Полутона
Легендарный танцовщик и хореограф Владимир Васильев, который воплотил на балетной сцене множество знаменитых образов – от Спартака и Ивана Грозного до Грека Зорбы – недавно отметил свое 75-летие. Одна из главных икон мирового балета, Васильев по-прежнему востребован по всему миру
Интервью Александр Братерский
В последние десятилетия он открыл в себе талант художника – его пейзажи были высоко оценены критиками. Также мастер танца пишет лирические стихи. Встретившись с нашим специальным корреспондентом в стенах легендарной московской гостиницы «Метрополь», Владимир Васильев рассказал, за что он любит Венецию, как пытался найти положительные черты в образе Ивана Грозного, почему так любит слово «полутона» и без чего он не может обойтись вне России.
Венеция часто присутствует в ваших художественных работах. Что для вас этот город?
Это город, в котором я никогда не стал бы жить постоянно, это город мечты, город снов, город несбывшихся надежд.
В нем приятно остаться на три-четыре дня, но постоянно в нем жить я бы не смог. В первый раз, когда я попал в Венецию, а это было сорок лет тому назад, я был просто поражен ее особой атмосферой и шармом.
Тогда у меня было полное ощущение, что если бы я захотел жить где-то вне России, то это был бы именно этот город. Но проведя там один день, я подумал, что туристы чаще всего не видят в нем главное. Они везде, они щелкают фотоаппаратами, кругом ходят толпы народа.
Но это ненастоящая жизнь, это – жизнь надуманная. Самое интересное почувствовать Венецию, когда туристы уезжают, и остается лишь небольшое число тех, кто хочет провести здесь несколько дней и ночей, чтобы увидеть город изнутри.
Только после нескольких проведенных здесь дней понимаешь, что самое лучшее время, когда остаешься наедине с венецианским прошлым. Происходит это поздно вечером, когда закрыты почти все магазины и рестораны.
Поразительное ощущение – мерцающая вода, отголоски песен гондольеров, колокола, тени, которые перекликаются
между собой… Уже позже я осознал, что меня больше тянет в другие места, которые, может быть, и не столь прекрасные, но где я буду ощущать дыхание сегодняшней жизни.
Например, Рим – это город, где для меня каждый день – праздник. Признаюсь, что я совсем не знаю Дубай – я здесь не был, но надеюсь побывать. Здесь сходятся разные культуры, что должно стать началом чего-то нового. Здесь зарабатываются большие деньги, все замечательно придумано, и теперь, наверное, важно подумать и о душе этого
города – о культуре и искусстве.
«Полутона» – для меня вообще священное слово, потому что это редкость даже у больших художников, и я уж не говорю, у большинства актеров, режиссеров, композиторов. Полутона обогащают, палитра из-за них становится полновеснее, более всеобъемлющей
Как вам удавалось сочетать в себе и новаторство, и консерватизм, и радикализм в создаваемых вами сценических образах, учитывая, что вы – воспитанник классической русской балетной школы?
Сейчас я не чувствую себя радикалом, вернее никогда не чувствовал себя таковым. В молодости мне было свойственно отрицание, желание резать правду-матку и не важно кому и как. Правда, это чувство во мне сидит до сих пор, что очень огорчительно для людей, которые меня любят. Я иногда говорю вещи малоприятные людям, которые естественно хотят слышать что-то другое.
Но разве не радикален был ваш Спартак? Восставший раб, в котором было бунтарское начало. Мое бунтарство больше всего заключалось в том, что мне все время хотелось сделать что-то не так, как делали до меня. Мне хотелось показать Спартака разным. Он не просто так выше всех на десять голов, и толпы пойдут за ним, стоит ему только воззвать к ним. Обычно вспоминают полетные прыжки Спартака, но не менее важной была выразительность его рук.
Призывный взмах их звал к бою, бою они передавали его мучения, они были нежными и любящими в сценах с его возлюбленной Фригией. Я хотел показать и слабые стороны моего героя, поскольку от этого его сильные решения становились более весомыми.
Вообще для зрителя интересна та роль, в которой он видит преодоление. Не постоянная борьба с окружающим миром, а с собой: когда ты твердо знаешь, что это должно быть так, а все обстоятельства говорят против этого. Или, напротив, если сомневаешься или не уверен, ты должен заставить себя действовать решительно ради достижения поставленной цели. Здесь нужны огромная сила воли, мужество, храбрость.
На репетиции спектакля «Лейли и Меджнун». Фото Леонида Жданова (архив благотворительного Фонда «Новое рождение искусства»)
Вы всегда говорили, что вам интересны образы в которых присутствуют «полутона».
«Полутона» – для меня вообще священное слово, потому что это редкость даже у больших художников, и я уж не говорю у большинства актеров, режиссеров, композиторов. Полутона обогащают, палитра из-за них становится полновеснее, более всеобъемлющей. Когда красный красному и белый белому рознь. Чем больше этих полутонов, чем больше недосказанности, тем больше мне нравится тот или иной художник.
Если обратиться к другому вашему сценическому образу Ивана Грозного, какие полутона вы увидели в нем?
Мне много пришлось читать о Грозном, работая над ролью. Хотя я считаю, что слишком большие знания для актера о герое скорее вредны, потому что появляются ограничения, сужающие свободу для полета образной мысли, для творчества. Я думаю, что обязательным должно быть
одно: какого бы злодея ты ни играл в своей жизни, ты должен стараться найти в нем, за что ты будешь любить этот образ. И я любил образ Грозного и также искал в нем слабость, как и в Спартаке.
Мне хотелось придать образу Ивана Грозного положи-тельные черты. И хотя полностью положительный образ такого диктатора вообще вряд ли возможен, мне, кажется, удалось создать образ мятущейся души, личности, которая постоянно испытывает какие- то потрясения, мучается от сомнений. Там было немного таких сцен, но я обожал сцену его молитвы, где он вопрошал: «Господи, за что?
Я кажется всё сделал для своих ближних! Почему ты отнял у меня Анастасию?!». Он был уверен, что его любимая жена Анастасия была отравлена, потому что бояре мечтали завладеть его престолом. Отсюда его железный кулак, его жестокость в подавлении окружающих.
Диктатура всегда отвратительна, хотя на определенное время объединяет людей. Так было всегда у всех народов. Но кончается это всегда плохо для любого диктатора. Конец всегда один.
Во времена СССР балет был не только визуальным искусством. Приходя на спектакли, люди видели в них попытку донести какую-то идею художника. Есть ли такое ощущение сегодня?
Нас учили, что форма без содержания ничто. Но я пришел к выводу, что в искусстве главное не «что», а «как». Говорить, писать можно обо всем, но искусство становится Искусством с большой буквы только от гармоничного взаимодействия «что» и «как», от того, как ты выражаешь то или иное чувство. Мне неинтересны поиски формы без содержания и в музыке, и в любых других видах искусства. Абстрактное искусство прошло мимо меня.
Да, мне иногда нравится то или иное световое или звуковое сочетание, или как произносятся те или иные слова или фразы. Но как зрителя они поражают меня только тогда, когда я чувствую, во имя чего они звучат, во имя чего произносятся.
Поэтому, когда придумываются новые приемы, новые решения без точного понимания «ради чего», они для меня мертвы. Мои учителя мне говорили, что если ты вышел на сцену, ты должен понять, зачем вышел. И поэтому так важно первое появление актера на сцене, первая интонация, с которой произносится фраза, первое движение, первые звуки. А сейчас я часто вижу по телевизору пустые лица, слышу пустые фразы.
Посмотрите, как бездарно подчас сегодня играют актеры в сериалах, но люди смотрят, они садятся на эту «иглу» и привыкают.
Сейчас стали популярны СD, где актеры читают книги: едешь и слушаешь, например, рассказы Чехова. Вы не представляете себе как раздражает, когда читающий книгу актер начинает «играть» при этом, не следя за смыслом произносимых им фраз. Cлово они подают так, что от этого оно становится каким то фальшивым, и хочется попросить: «Прочтите просто нормально, ведь там уже всё сказано!»
Во времена советского балета бывали случаи, когда артисты оставались за границей. Как вы сейчас, по прошествии многих лет, смотрите на их решения?
У каждого из оставшихся на Западе: у Рудика Нуриева, Миши Барышникова, Саши Годунова были на то свои причины. Мы с Катей (покойная супруга В. Васильева знаменитая балерина Екатерина Максимова – прим. ред.) никогда никого не клей- мили за это, стараясь обходить эти истории стороной.
Когда меня спрашивали: «А почему вы не остаетесь?», я знал: нас держали близкие нам по духу люди. А поначалу я думал, что люблю Россию только за её природу, березки, без которых не проживу. Но потом понял, что такие березки есть и там, за рубежом, что в мире есть много прекрасных мест с красивой природой и архитектурой, есть даже возможность иметь свой остров… Но есть и то, без чего нельзя обойтись – без друзей, например…
У нас их было огромное множество. А потом нельзя забывать, что это сейчас можно уезжать и возвращаться, а тогда выбора не было – либо ты здесь, либо там. Историю Саши Годунова я хорошо помню, например (танцовщик Александр Годунов остался в США после гастролей там Большого Театра в 1979 году – прим.ред.)
Благодаря моей помощи Саше Годунову разрешили выехать за границу – в Париж. Дело в том, что его не выпускали за границу, и я пошел в Министерство культуры к министру Петру Ниловичу Демичеву, чтобы просить его отпустить с нами на гастроли Годунова. Министр мне тогда сказал такую фразу: «А вы бы смогли поручиться за Александра Годунова?» Я помню, что ответил: «Саша вырос из коротких штанишек. И я к вам пришел просить, лишь чтобы вы отпустили его с нами на гастроли, поскольку без него нельзя играть спектакль». Потом я всё же подошел к Саше и сказал ему: «Я за тебе поручился, так что прошу, в этот раз никуда не убегай, пожалуйста», и он меня в тот раз не подвел.
У вас, наверное, тогда возникали вопросы в правильности советской системы?
Здесь у нас, между собой мы, конечно, спорили и критиковали многое. Но за границей в спорах с чужими людьми, мне легко было аргументировать наши недостатки.
Я защищал нашу страну, говоря о социальных гарантиях: «Сколько вы за это платите? Мы ничего не платим. А за это? А мы тоже ничего не платим!». Сейчас таких аргументов, увы, нет и противостоять в споре сложно, а в то время можно было утверждать, например, что у нас прекрасное и бесплатное образование.
Я вспоминаю, что в нашем классе балетном не было ни одного «блатного», все сами поступали. А когда мы приезжали в ту или иную страну за границей, у меня было полное ощущение, что мы знаем историю этих стран лучше, чем сами живущие там.
Фото Гюйнара Соловьева
Когда вы сейчас общаетесь с молодыми учениками, есть у них та же мотивация, что была у вас?
Им очень сложно сейчас втолковывать те же истины, которым учили нас в свое время. У молодежи сегодня совершенно другой менталитет, её не проймешь простым увещеванием на тему, что театр это храм искусств. Это всё пустое. Их можно увлечь только одним: собственным примером, и я понимаю, что только от этого у них горят глаза. Когда ты сам этим горишь, они это чувствуют. Поэтому, когда говорят о патриотизме, начинать надо всегда с самого себя и собственного окружения, наступая на горло своим личным интересам, а иначе ничего не будет.
Творческие люди а тем более люди одной профессии, редко уживаются вместе. Ваш многолетний брак с выдающейся балериной Екатериной Максимовой говорит прямо противоположенное. В чем был секрет вашего союза?
Трудно себя представить людей, занимающихся одним делом и находящихся на протяжении многих лет все 24 часа в сутки вместе. Добавьте к этому еще девять лет школы – с первого класса вместе и на всю жизнь. Но нам было и трудно, и хорошо вместе. Мне кажется, что мы просто дополняли друг друга.
Мы с ней бежали по жизни по-разному: я – стайер, она – спринтер. Когда она уставала, я ей помогал. Она бы закончила свои выступления на сцене гораздо раньше, если бы я её не стал заставлять танцевать один, другой, третий балет. Такая жизнь
возможна, лишь когда вы дополняете друг друга.
Есть такие пары, которые производят впечатление блаженных «Ой, ты мой хороший, ой, ты моя лапочка». Мы такими не были, но мы друг без друга не могли.
Нам было и трудно, и хорошо вместе. Мне кажется, что мы просто дополняли друг друга. Мы с ней бежали по жизни по-разному: я – стайер, она – спринтер. Когда она уставала, я ей помогал.
Мне очень понравилась в ваших стихах метафора про «немое кольцо». Как вы для себя определяете возможность вырваться из такого «немого кольца»?
Работа – это единственный выход. Она продлевает жизнь, и люди, которые постоянно заняты делом, легче переносят невзгоды. Легче, так как они заняты делом постоянно: не балет, так живопись, не живопись, так кино. Это не значит, что я не пел, а теперь буду петь, потому что мне
хочется. Я знаю, что я петь не буду, но в других занятиях ты вдруг находишь какой-то пласт, который не был тобой ранее испробован, и все свои чувства и интонации начинаешь выражать такими средствами.
Так произошло и с моим увлечением живописью. Меня интересуют именно пейзажи, потому что всю свою жизнь я находился в постоянном общении с людьми: балетная школа, репетиции, театр, гастроли… Вот почему на какой-то один месяц в году мне необходимо оставаться наедине с природой, чтобы рядом не было ни души.
